В Лондоне смерть Оранского аукнулась странным образом. Странным, потому что в характере Елизаветы была одна любопытная особенность: то ли полное и абсолютное бесстрашие, то ли полное безразличие к собственной жизни.
читать дальшеЕсли задуматься, то среди Тюдоров был только один осторожный король: Генрих VII. Его сын охотно рисковал собственной жизнью в турнирах, и отправился воевать во Францию, будучи уже в таком состоянии, что более разумный человек предпочел бы постельный режим. Мэри знала, что потенциальный убийца находится среди ее приближенных, но стоически игнорировала риск. Она осталась чуть ли не одна во дворце во время пика восстания Вайатта, и переломила ход событий.
Такой же была и Елизавета.
Конечно, она насторожилась, но не испугалась. Она просто предприняла несколько политических действий. Направила своего эмиссара в Нидерланды и Филиппа Сидни в Париж. Сидни имел своей задачей выразить, разумеется, соболезнования, но еще и обсудить союз Англии и Франции в делах Нидерландов. Но Франция не была готова простить Елизавету. Не совсем понятно, за что именно, потому что Алансон получил от английской королевы гораздо больше, чем кто бы то ни было. Но шли дни, а Сидни все не мог получить аудиенции, хотя в то же время в Париже находились дипломаты из Гааги, с которыми французы вели переговоры, не пригласив на эти переговоры англичан.
Елизавета в Лондоне вызвала французского посла, пустила слезу, и довольно высокопарно заявила, что хотя судьба отняла у нее мужа, она все равно может вступить в брак с его страной. Теперь, когда Алансон был в лучшем мире и брак с ним в мире этом Елизавете не угрожал, она щедро наделила его титулом своего мужа. Но посол не купился. Теперь пришла очередь Франции слегка отомстить соседке за все причиненные проблемы, потому что герцог Пармский был очень близок к тому, чтобы договориться с Нидерландами. И тогда Англия оказалась бы в пренеприятном положении, между Джеймсом, Гизами, папой, иезуитами, собственными католиками и герцогом Пармским.
Правда, в рукаве Елизаветы была в игре с Францией припрятана крапленая карта: если бы Филипп ратифицировал договор, некогда существовавший между его отцом и отцом Елизаветы, Испания и Англия вполне могли бы выступить единым фронтом. И рядовые англичане приняли бы этот союз гораздо охотнее, чем союз с Францией. В их глазах, и французы, и испанцы равно были папистами, но испанцы были «своими» папистами, партнерами по торговле, старыми союзниками. Французы же оставались практически врагами, по старой памяти. К тому же, надежды католиков на то, что Филипп активно поддержит претензии Марии на трон Англии, разбились о его краткое заявление, что он не намерен тратить кровь испанских солдат не то, чтобы передать корону от одной еретички другой. Как большинство людей с холодным темпераментом, Филипп обладал прекрасной памятью на человеческое несовершенство, и, один раз решив, что Мария – мужеубийца, доброй католичкой считать ее не мог.
Впрочем, и в Шотландии дела обстояли не так уж печально. То есть, Сесил, конечно, сокрушался по поводу того, что все твердолобые протестанты были изгнаны Джеймсом с глаз долой. Но Елизавета имела единомышленника прямо рядом с шотландским королем: Аррана. Тем более, что было нечто связывающее Джеймса с самой Елизаветой: неприязнь к неуправляемому, стихийному духу шотландского протестантизма, который не слишком уважал власть короля. И Елизавета, и Джеймс видели своей задачей держать протестантов в кулаке, не ссорясь с основами новой религии; дружить с католиками, держась подальше от папы; держать Марию Стюарт в Англии, но использовать в своих интересах ее страсть к интригам; и, наконец, держать нос по ветру и быть готовыми выиграть в любых обстоятельствах.
Джеймс в тандеме с Арраном явно преуспевал в своих королевских делах. Графа Гоури (Уильяма Рутвена), который держал его в плену, он просто казнил в начале мая 1584 года. После этого в Эдинбурге была созвана Ассамблея, которая была достаточно напугана, чтобы передать королю супремационную власть и право назначать епископов. Аррана утвердили канцлером с правом снять с должности любого, кто выкажет несогласие с решениями короля. Более того, Арран убедил Джеймса быть повежливее с англичанами. Благо, Арран лично знал Хансдона, который мог попытаться связать так неосторожно разрубленные концы отношений Шотландии и Англии.
Арран, к слову сказать, не был ни католиком, ни протестантом. Он был полным атеистом. Его высказывания были весьма прямолинейны, и сводились в тому, о чем гораздо позже сказал Вольтер: если бы Бога не было, его бы следовало придумать. К несомненным перлам представлений Аррана относятся следующие: «heaven was but a conceit to make fools fayne» и «who esteemed religion and worshipping of God but a superstitious terrour to the consciences of the people to hold them in awe and obedience». Что подвело Аррана в переговорах с Хансдоном, так это то, что он забыл о том, что храбрый и прямолинейный вояка только представляет на переговорах Елизавету, но не принимает решения. А Елизавета и Уолсингем знали достоверно о том, что происходит в Шотландии. Поэтому, когда Арран на голубом глазу заверил Хансдона, что Джеймс в жизни не имел ничего общего ни с папой, ни с иезуитами, ни с католиками, королева и ее люди в Лондоне точно знали, что шотландский канцлер врет, как сивый мерин.
Ситуация сложилась презамечательнейшая. Арран отбыл в Эдинбург, ликуя, что обвел вокруг пальца англичан, и оставил Шотландии полную свободу для маневра. Елизавета и Уолсингем, со своей стороны, увидели, что Арран активно старается держать своего короля подальше от Марии Стюарт и подальше от придворных-протестантов. Соответственно, человека Аррана пригласили в Лондон обсудить отдельный договор между Джеймсом и Елизаветой, которые не включал бы Марию, а с самой Марией Елизавета вознамерилась расширить совместную работу, о которой Джеймс мог и «случайно» узнать. Например, включить Марию третьей стороной в переговоры с Францией.
Уолсингем, правда, предупреждал королеву, что схема может стать слишком сложной и запутанной. Но Елизавете нравились интриги, они ее забавляли. Чтобы быть на 100% в курсе происходящего, Уолсингем еще и купил у секретаря французского посла шифры посланца Аррана, и контролировал теперь деятельность мастера Грея абсолютно.
Что касается Марии, то ее внимание отвлекали дрязги, сотрясающие их небольшой «двор». Дело в том, что Мария вдрызг рассорилась с Бесс Хардвик, которая заявила миру, что ее супруг настолько сблизился со своей подопечной, что Мария от него теперь беременна. Причину того, что бывшие подруги стали заклятыми врагами, звали Арабелла Стюарт, внучка Бесс, которая теперь сама по себе имела права на престол Англии в некотором будущем.
Надо отдать должное Елизавете, она умела отблагодарить за верную службу: она вызвала графа Шрюсбери в Лондон и отправила его на непыльную и доходную должность в Ланкашире, освободив и от нападок Бесс, и от истерик Марии. Граф долго лобызал королевские ручки и слезно благодарил, что королева избавила его «от двух дьяволиц».
читать дальшеМаграрет вошла в парк Гринвичского дворца, когда вокруг уже стемнело. Она не торопилась, зная, что Каталина сможет выйти ей навстречу только после того, как приготовит своей королеве постель, и когда дежурные дамы королевы оставят ее на ночь.
Беззвучно скользя от одной группы деревьев к другой, никем не видимая, Маргарет наслаждалась свободой и одиночеством. Ее невидимость была простой предосторожностью, потому что в огромном парке было удивительно пустынно, словно за стенами дворца и не собрались сотни людей. Девушка поежилась. Меланхоличный Гринвич всегда вызывал у нее противоречивые чувства. Красота этого места была неоспорима, но неоспорима была и его тяжелая аура.
Когда-то Гринвич был просто живописным поместьем короля Генри V, на которого Гарри только что не молился. Брат великого короля построил здесь дворец и этот самый парк, но он не был счастливым человеком, и его творение никому не принесло счастья. Сначала его присвоила себе властная француженка, чья воля и жадность чуть не убили королевство. Дед Гарри подарил Гринвич своей обожаемой жене, которая, в свою очередь, чуть не начала в королевстве новую гражданскую войну. А потом отец Гарри отобрал дворец у матери своей жены. Маргарет всегда удивлялась этой темной истории, о которой при дворе боялись говорить самые завзятые сплетники.
Гарри любил Гринвич. Здесь он родился, здесь он женился, здесь провел самые беззаботные годы, здесь выдал свою любимую сестру за своего лучшего друга. Но дворец неумолимо делал свое дело, и теперь в нем снова жила королева, из-за которой королевство раскололось в своих симпатиях.
«Я просто слов не подберу, Насколько ты, судьба, сильна, Устроив так свою игру, Что даже радость мне больна — А все же радости полна»
Бархатистый мужской голос, раздавшийся чуть ли не рядом с Маргарет, заставил ее подскочить. Но потом она услышала звук поцелуя, женское хихиканье и шелест одежды. Оказывается, по другую сторону роскошного куста диких роз расположилась парочка. Мужчину она узнала по голосу, это был тот самый сэр Томас Вайатт, который беседовал с мастером Джузеппе после их выступления на ярмарке. Немного поколебавшись, Маргарет решила взглянуть, кто именно возится с поэтом в темноте парка. В конце концов, ее парочка увидеть не могла, а ей было просто любопытно. Конечно, это была именно Лиз Даррелл. И, судя по ситуации, у сэра Роберта не осталось ни одного шанса сохранить свой статус свободного охотника. Маргарет представила, как будет злиться Нэн Болейн, и бесшумно отступила за куст, ехидно улыбаясь.
Каталина ждала ее у двери, ведущей в служебные помещения дворца. Маргарет не отказала себе в удовольствии легонько шлепнуть мавританку, оставаясь невидимой, и сполна насладиться произведенным переполохом.
В этот поздний час дворец был настолько полон жизни, насколько безлюден был парк. Маргарет еле успевала уворачиваться и лавировать, что получалось не всегда, и некоторые придворные оставались растерянно озираться по сторонам, не понимая, какая сила отпихнула их с избранного направления. «Конфеты», - напомнила себе Маргарет. У нее только что появилась возможность осуществить свою давнюю мечту о безнаказанном визите в королевскую кондитерскую. От сладких мыслей ее отвлекло мелькнувшее в полумраке знакомое лицо, украшенное округлыми бровями. Сэр Фрэнсис Ловелл увлеченно беседовал со стоящим у окна мужчиной лет тридцати, в котором Маргарет с некоторым удивлением узнала лорда Генри Кортни, нынешнего маркиза Экзетера. Что друг Дикона мог обсуждать с человеком, яростно поддерживающим Болейнов?
Но задумываться было некогда, потому что Каталина уверенно и споро прокладывала себе дорогу вперед, и для Маргарет было разумнее держаться за широкими юбками мавританки, чем петлять в своей невидимости между группками людей. Девушка с облегчением отметила, что Гарри нигде не было видно. Было бы странно смотреть на него со стороны теперь, когда она так изменилась, да и он не остался прежним.
На половине королевы было безлюдно. Король явно дал понять, кого придворным надо восхвалять и перед кем выслуживаться, и около Арагонки не осталось никого, кроме самых бесстрашных друзей и придворных, входящих в ее штат. Внезапно Каталина остановилась и предостерегающе подняла руку, но Маргарет уже услышала знакомый голос , и почти побежала вперед. Двери, двери, раскрытые настежь двери, никем не охраняемые - и, наконец, спальня королевы.
- Я преждупреждаю Вас, Мадам! - Да, Ваше величество. - Вам все равно придется покинуть дворец, и только от Вас зависит, сделаете ли Вы это с достоинством! - Я знаю, Ваше Величество.
Маргарет остановилась на пороге спальни. Катарина сидела на стуле, откинувшись на спинку и поставив сильно отекшие ноги на скамейку. В наступившей тишине было слышно потрескивание дров в камине, освещающем комнату, и короткое, тяжелое дыхание королевы. Гарри стоял спиной к Маргарет, в своей любимой позе, уперев кулаки в бедра и вздернув подбородок. Из всех известных ей людей, он был единственным, кто не выглядел в этой позе нелепо. Королеве приходилось смотреть на мужа снизу вверх, но не похоже, что ее это волновало. Контраст между высоким, статным мужем, одетым в расшитые золотом и украшенные драгоценными камнями одежды, и женой, кутающуюся в теплую накидку, надетую прямо на рубашку, не скрывающую ее расплывшееся тело, был потрясающим.
- Кэт… - Гарри…
Поза мужчины изменилась внезапно, словно силы мгновенно его оставили. Он почти рухнул на колени перед креслом, в котором сидела его жена. Катарина мягким движением притянула короля к себе, так, что его голова оказалась на ее коленях, и начала бережно гладить по коротко остриженным волосам. В вырезе рубашки королевы блеснул крест, украшенный ониксами, которые мрачно сияли, почти окутывая сиянием фигуру короля, перекликаясь с такими же черными ониксами на вороте его рубашки. Блестели и глаза Катарины, от непролившихся слез.
Через некоторое время сияние ониксов угасло, и еще через мгновение король поднял лицо и с болью спросил:
- Почему, Кэт? Почему мы должны быть врагами? - Я никогда не буду твоим врагом, муж мой. - Но ты не отступишь… - Нет.
Генрих тяжело поднялся, вздохнул, и направился к выходу из спальни. Теперь Маргарет видела его очень хорошо, несмотря на полумрак комнаты. Она даже могла коснуться его. Маргарет невольно сделала неслышный шаг в сторону короля.
- Гарри? – голос королевы заставил мужчину обернуться. – Гарри, мне всегда было интересно… Ты еще помнишь ту воспитанницу кардинала, с которой проводил столько времени?
Арагонка смотрела в упор как раз туда, где стояла Маргарет, хотя та была совершенно уверена, что королева видеть ее не могла.
- Ты говоришь о Маргарет Эртон? – голос короля нельзя было назвать теплым. – К чему это? - Мне просто интересно, зачем ты от нее избавился? Никогда не понимала, по какому принципу ты их выбираешь, а сейчас не понимаю, почему бросаешь. - Можешь торжествовать, Кэт, но в этом случае бросил не я. Эта ненормальная сбежала, а я еще не успел дать ей повторную дозу лекарства от потницы, которое составил. И вот она умерла, и рядом со мной еще на одну тень больше.
«Ближе, чем ты думаешь», - мрачно подумала Маргарет и поспешно убралась с дороги короля, который на минуту утратил свою царственную осанку и выглядел просто раздосадованным мужем, которого только что ненавязчиво поставила на место умная жена.
Три женщины стояли неподвижно, пока тяжелые шаги короля не затихли. Затем Каталина, что-то причитая по-испански, кинулась к столику, на котором стояли рядами бутылочки, пузырьки и реторты.
- Не суетись, - сказала Катарина по-английски. – Зажги свечу и дай мне капли из синего пузырька. Королева выглядела ужасно. Тени под ее глазами были совсем черными, дыхание вырывалось с хрипом, руки прижаты к груди. Каталина быстро зажгла свечу, налила немного вина в бокал из венецианского стекла, сноровисто накапала туда лекарство. Королева быстро выпила снадобье, и теперь сидела с плотно закрытыми глазами.
- Каждый вечер, каждый божий вечер он приходит сюда мучать мою госпожу! – причитала мавританка. Катарина открыла глаза. Теперь она дышала ровнее, и ее лицо несколько смягчилось.
- Глупая, старая Каталина, - тихо сказала она и потрепала служанку по руке. – Это хорошо, что он приходит каждый вечер. Я хоть немного могу поправить нанесенный ущерб. Мистрисс Маргарет понимает, о чем я говорю, не так ли? Кстати, ты можешь уже шагнуть из тени, дорогая, я тебя прекрасно вижу.
- Ваше Величество… - пролепетала сбитая с толку Маргарет, опускаясь перед королевой на колени.
На рубеже 1600-х годов главным врагом жительницы Лондона была другая жительница Лондона. Судя по статистике, женщины судились с женщинами в 6 раз чаще, чем мужчины судились с мужчинами. Даже причины обращения к суду у мужчин и женщин были разными. Подавляющее большинство рассматриваемых «женских дел» имели отношение к сексуальному поведению. Мужчины, как правило, судились с мужчинами в церковных судах за распускание слухов, наносящих ущерб деловой репутации.
читать дальшеРепутация – это было очень серьезно. Человек, игнорирующий оскорбления, вызывал не восхищение, а подозрение в том, что оскорбления совершенно справедливы. Если какая-нибудь языкастая бабенка заявляла про новых соседей, что те «десять лет в Норвиче бордель держали, и все это знают», то единственным путем очистить свою репутацию было судебное дело. Кстати, дела эти редко доводились до вынесения приговора. Полное рассмотрение было довольно дорого, до 10 фунтов, да еще приговором мог быть не только штраф и публичное покаяние, но и возмещение судебных издержек пострадавшей стороны. Поэтому чаще всего, дело прекращалось после того, как показания высказывались, записывались и оглашались. После этого начинался процесс примирения, что суды очень поощряли.
Уже в те времена большинство людей имели сертификаты о хорошей репутации, благодаря которым могли доказать новым соседям, что заслуживают право жить среди приличных людей. Не то, чтобы это сильно помогало. Женщины пристально наблюдали за своими соседками, тщательно вычисляли даты рождения детей, время, которое прошло между заключением брака и родами, приглядывали за случаями нелегальных беременностей.
В 1634 году Мэри Хил заподозрила, что служанка ее соседки беременна, и бесцеремонно потискала молодку за грудь, чтобы проверить на предмет выделения молока. В 1613 Сьюзен Чеддок обвинила Элизабет Барвик в том, что та забеременела, хотя ее мужа не было дома. Не поленилась Сьюзен проверить содержимое ночного горшка соседки, проинспектировала урину.
Причины, по которым женщины вели себя таким образом, были довольно простыми: ревность, деньги, распространение болезней и рождение бастардов, которых ни о чем не ведающий муж мог вырастить, как собственных детей. Не было чем-то исключительным, если семейные дела выносились на люди. В 1609 году в Эссексе Дороти Хоу, работающая в пекарне вместе со своим мужем, заявила ему в присутствии свидетелей: «Давай, иди к своей шлюхе на холме», и обратилась к другим женщинам, что «давайте мы все станем шлюхами! Их больше любят, чем честных женщин. Мой муж любит свою шлюху, а я вам говорю, что пусть у нее красивые платья, но она – шлюха и стерва!»
«Шлюху и стерву» звали Джейн Хертфорд, и она была прекрасно известна всем присутствующим. Надо сказать, что большинство подобных драм изначально улаживались наиболее уважаемыми членами общины, соседями и родственниками. И в этом случае, сосед Дороти Хоу, Джон Фелтхем, предложил Дороти помириться с Джейн. Но та была непреклонна: «никогда я не буду подругой с этой бесстыдной мордой, с этой косоглазой шлюхой, которая украла у меня любовь моего мужа!». Фелтхем возразил, что Джейн вовсе не производит впечатления подобной женщины, потому что у нее «такие хорошие манеры» (мужская логика!). На что Дороти ответила, что «чем лучше шлюха, тем лучше манеры», и нельзя сказать, что она уж совершенно была не права.
Иллюстрацией к финансовому разочарованию законной жены может послужить ссора Элизабет Фрайер с Маргарет Ярд, которая имела место в 1611 году в таверне на Сен-Джон Стрит: «ты – жена Стивена Ярда и шлюха моего мужа! Отъявленная, грязная шлюха, вот кто ты есть. Он счастлив потратить на тебя 10 шиллингов, а в моей компании ему и 2 пенсов жалко!».
Иногда любовные треугольники осложнялись не только оскорбленной любовью и финансовыми потерями, но угрожали самому статусу обиженной стороны. В 1579 году Агнес Сир, жена возчика, серьезно и неоднократно оскорбила Элис Лиланд. Первый случай имел место в доме соседей, где Агнес обратились к мужу насчет Элис, утверждая, что тот «занимался» с Элис не реже, чем с собственной женой, и что из-за Элис он так поколотил ее однажды, что она с кровати не могла встать несколько дней. Разумеется, Элис Лиланд подала на Агнес в суд, раз уж ее честь была столько публично опорочена. Из показаний Агнес на суде следует, что Элис – «потаскушка, и мой муж потратил на нее 40 фунтов, и ее брат приходил к моему мужу домой, когда меня не было, и говорил ему: брось жену и пойдем со мной, я дам тебе за моей сестрой 10 фунтов, лошадь и повозку. Мой муж потратил на нее все, что у него было, и я вам говорю, что она – шлюха, я пять лет это говорила и буду стоять на своем».
Что ж, в те годы иногда было нелегко разобраться, кто же именно является законной женой, потому что брачный договор, еще недавно равнозначный браку, именно в тот момент переходил в стадию переговорную, предшествующую заключению брака. И люди привыкли к тому, что церковь веками признавала законным брак, совершившийся де-факто без всякого амена, не говоря о том, что были слова, сказанные при свидетелях, которые можно было истолковать обещанием жениться. И если за этими словами следовали интимные отношения, то отношения рассматривались вполне законными. Вот и получались ситуации, когда женщина заявляла про другую: «шлюха, которая спала с моим мужем, а потом еще и вышла за него замуж!»
31 мая 1584 года во Франции умер Франсуа Алансон. Елизавета на смерть герцога отреагировала очень эмоционально, погрузив свой двор в траур и заявив французскому послу, что чувствует себя несчастной вдовой, у которой отобрали самое дорогое ее сокровище. А по поводу Анри Наварры, который стал наследником французского престола, только фыркала, что никогда не сможет хорошо относиться к тому, кто занял место человека, любимого ею столь пылко.
читать дальшеОтноситься к Наварре ей, тем не менее, стоило, как минимум, внимательно. Потому что ситуация во Франции стала зеркальным отражением ситуации в Англии. Там гугенот стоял сразу за престолом католического государства. Здесь – католичка за престолом государства протестантского. Уолсингем едко писал Стаффорду: «Монсеньор умер, и мы впали в меланхолию в жизни общественной и личной. Предположительно, на сезон».
Но сезона меланхолии получиться никак не могло, потому что сразу после казни Фрэнсиса Трогмортона в Лондоне появилась книга священника-иезуита, называющего Елизавету Олоферном, и призывающего придворных леди королевы на роль Юдифи. Звучит по-идиотски, но угроза была вполне реальной. Что подтвердило удавшееся покушение на Вильгельма Оранского.
После заговора, о котором я писала, на принца покушались еще трижды. Итальянец Пьетро Дордоньо в марте 1584, какой-то купец из Флашинга в апреле, и один французский офицер должен был попытаться преуспеть в мае, но сам послал Оранскому предупреждение о готовящемся покушении, и о том, что ему пришлось пообещать испанцам выступить в роли наемного убийцы, поскольку он был у них в плену.
И вот, наконец, к герцогу Пармскому явился некий бургундец по имени Балтазар Жерар. Для Жерара идея убить Вильгельма Оранского была своего рода идеей-фикс, над которой он медитировал несколько лет, прежде чем почувствовал в себе мужество свою мечту исполнить.
Герцог не впечатлился. За несколько месяцев он насмотрелся на десятки фанатиков и авантюристов, которые готовы были рискнуть, но не имели ни малейшего шанса. Так что он просто пожал плечами и подтвердил, что если Жерар преуспеет, то свою награду он получит.
Балтазар действительно придумал грамотный план. Он представил себя самому принцу как сына кальвиниста, казненного за веру. Оранский взял Балтазара Жерара в свою свиту. Вот так легко. Правда, и сам принц, и его окружение стали несколько осторожнее из-за непрекращающихся покушений, но, с современной точки зрения, все еще были беззаботны, как дети. Балтазар служил принцу хорошо, и настолько заслужил доверие Оранского, что его, в числе прочих джентльменов принца, послали во Францию с выражениями соболезнования по поводу смерти Франсуа Алансона.
Именно Балтазар был выбран для того, чтобы отрапортовать принцу о событиях при французском дворе. Он прибыл вечером, был вызван прямо в спальню Оранского, сказал то, что был должен сказать – и спокойно ушел. Теперь Жерара считали одним из самых приближенных к Вильгельму Оранскому людей, и присматривать за ним перестали совершенно. Воспользовавшись этим, он купил два пистолета и заряды – отравленные свинцовые пули.
29 июня 1584 года вооруженный Балтазар Жерар затаился за колонной, подкараулил, пока принц не вышел из столовой комнаты, и выпустил в упор три пули. Сила удара была такой, что Оранского отбросило назад в ту комнату, из которой он вышел, так что яд в начинке пуль был явно лишним. Так умер Вильгельм Оранский Молчаливый. Балтазару удалось покинуть дом, и он практически добрался до стен города, но его, все-таки, поймали. Конец Балтазара Жерара был страшен, а Филипп Испанский сэкономил свои деньги.
Не могу сказать, насколько мнение Филиппа Испанского о том, что сам по себе Франсуа Алансон в Нидерландах для него не опасен, соответствует действительности. Но Филипп действительно сосредоточил внимание на личности Вильгельма Оранского, считая его душой революции в Нидерландах. Он верил, что если бы Вильгельм был устранен, ситуацию в провинциях удалось бы разрулить без особых проблем.
читать дальшеПопытки были. В 1573 году убийца Мюррея был нанят для работы, но ничего из этого дела не вышло. В 1579 году некий молодой человек представил дону Бернардино Мендозе рекомендательное письмо из Брюгге (Бог мой, наемный убийца с рекомендательным письмом!). По его словам, он имел в своем арсенале редкий яд, который, будучи вылит на шляпу человека, убьет жертву в течение 10 дней. Он был готов попробовать этот яд на принце Оранском. Мендоза согласие дал, но принц даже не чихнул. Были и другие, более реальные, попытки избавиться от неудобного бунтовщика.
И вот, наконец, Филипп объявил Оранского вне закона. Что означало, что любой, кому посчастливится Вильгельма Оранского убить, будет облагодетельствован королем - 80 000 долларов и орден св. Яго. В 1582 году дон Педро Аройя, отец одного из королевских секретарей, дал королю имя: Гаспар де Анастро, торговец из Антверпена. Был даже заключен письменный контракт.
В какой-то момент Гаспар де Анастро попросил о возможности нанять для задуманного заместителя. Что ж, это было вполне законно. Де Анастро решил использовать а качестве своего орудия 18-летнего выходца из Бильбао по имени Juan Jaureguy (Хуан Жореги). Парню было 18, он был темен, суеверен, и, в довершение ко всему, недоросток. Возможно – умственно отсталый. Выбор заставляет заподозрить Гаспара де Анастро в том, что не сомневался в одном: как бы ни сложилось дело с убийством, убийца Оранского результата не переживет.
Хуану дали Катехизис для укрепления духа, сушеную жабу и зеленый воск в карман, которые должны были сделать его невидимым, и посулили 3 000 долларов. С этим он и отправился совершать убийство самого значительного лица в Нидерландах.
Убийство было спланировано на время празднеств в честь в честь дня рождения Франсуа Алансона. Антверпен должен был быть буквально запружен людьми, что позволило бы убийце потеряться в толпе. Тем более, что натянутые отношения между французами и голландцами позволяли надеяться на то, что убийство отнесут на счет французов, и в городе начнется общая резня.
Самое интересное, что Жореги удалось серьезно ранить принца. Притворившись, что имеет к Вильгельму Оранскому петицию, Хуан был допущен к Молчаливому буквально на расстояние вытянутой руки. Если бы вежливый принц не начал в тот момент подниматься с сидения для принятия петиции, пуля угодила бы ему в лоб. А так – попала в ухо, прошла над челюстью, и вышла под левым глазом. Что-то отвлекло встающего Оранского, и он повернул голову в сторону. Эти два момента, которые невозможно было предусмотреть в плане покушения, спасли принцу жизнь.
Хуана Жореги убили на месте. А снаружи уже раздавались крики «бей французов!». Тут Вильгельм Оранский пришел в себя, и немедленно вызвал бургомистра, приказав ему успокоить население: французы не при чем, покушение предприняли испанцы. Тут и у покойного Хуана нашли в кармане бумаги, по которым его идентифицировали. Гаспар де Анастро к тому времени сбежал, но нашелся священник, натаскивавший убийцу в плане духовном. К вечеру город уже знал, кто виноват и что делать. Непонятно, почему Хуан Жореги не дождался ночи, как планировалось. Устроить панику в темноте, среди подпивших людей, было бы гораздо проще.
Оранского спасли хирурги. Пуля повредила одну из артерий, и кровотечение начиналось снова и снова, пока хирурги просто не открыли доступ к кровоточащей части и каким-то образом ее заштопали. И принц выздоровел! Страшное разочарование для многих католиков… После таких надежд… Мария Стюарт отреагировала после покушения горячим письмом к Мендозе: «I praise God for this his mercy to the Church, and to the king my brother, the Church's chief protector». Есть что-то удивительно последовательное и непосредственное в кровожадности Марии. Политики нынешних дней выразили бы официальные соболезнования и призвали бы наказать виновных, потирая втайне руки от радости по поводу случившегося.
В 1583 году Франсуа Алансон рассорился с Вильгельмом Оранским, предпринял попытку захватить одновременно несколько городов в провинциях, но был разбит горожанами. Как ни странно, многие из его военных кричали при штурме «месса, масса, бей еретиков!». Вернее, ничего странного в этом не было, ведь к Франсуа примкнули и католики, и протестанты. Но впечатление от происшедшего осталось странное: голландцы решили, что Алансон тайно договорился с Филиппом Испанским. А Филипп подозревал, что имеет дело с провокацией Алансона и Оранского. Небольшие силы англичан, находящихся в Антверпене, их командующий (Норрис) просто увел в безопасное место, не понимая, кто и против кого сражается. Нужно ли уточнять, что именно на Норриса обрушалась злость и Елизаветы, и Алансона? Первая считала, что Норрис должен был предотвратить изгнание Алансона из Антверпена. Второй утверждал, что именно присутствие англичан мешают ему договориться с провинциями.
Елизавета попыталась отозвать Норриса, но тот холодно ответил своей королеве, что, не имея ни клочка земли в Англии, он полностью подчиняется только тем, кому принес присягу, то есть Оранскому. Так что в Англию он не вернется. Елизавете потребовала его подчинения Алансону, но и здесь Норрис прикрылся присягой. Правда, говорят, он дал герцогу Франсуа какого-то проворного офицера. Во всяком случае, город Алост был продан испанцам через несколько месяцев именно каким-то англичанином.
В общем, Франсуа пришлось в конце июня 1583 года вернуться во Францию. Нидерланды оказались в любопытном положении. Дружбу Франции они потеряли. Внутри провинций согласия не было, потому что очень многие города заключили собственные договоры с испанцами. Потеряли Нидерланды и дружбу Англии, хотя та всегда оставалась весьма относительной. Да, Елизавета давала деньги, но под залог драгоценностей бургундского дома. А Франсуа она платила просто за то, чтобы он держался от нее подальше, чего уж там. Единственным человеком, который проводил в Нидерландах последовательную политику, был герцог Пармский, и именно с ним провинции нашли общий язык.
Елизавета воспользовалась этим, и отправила капитана наказать провинции «за неблагодарность», то есть, ограбить их, воспользовавшись случаем: You will apprehend any ships which you may discover to be richly laden, either passing westwards or returning homewards ; you will encounter with them and assail them, yet without force if it conveniently may be. Assure yourself beforehand what substance is in any ship or ships, so as the prize may countervail the debt, and also all such other charges as may in justice be demanded. If you are not certain of the value, you shall, on first boarding, search, pretending that you are to look for certain notorious traitors escaped out of England. Be sure to capture the entire fleet: let not one escape you». Можно ли выразиться определеннее?
Впрочем, через несколько месяцев, к концу 1583 года, Вильгельм Оранский снова был другом Елизаветы, и немало этому поспособствовали события в Шотландии и угроза инвазии Гиза. Сам Уолсингем посетил в сентябре 1583 года Шотландию, и ему совсем не понравились и обстановка при дворе Джеймса, и сам Джеймс. Сэр Фрэнсис сухо напомнил молодому королю о судьбе английского Эдуарда II, и предупредил, что нынешний политический курс может привести его к аналогичному концу. Интересно, что в этот момент и перед Елизаветой, и перед Гизом замаячил призрак гражданской войны во Франции. Гиз старался ее избежать, покорив Шотландию и Англию. Елизавета начала задумываться, что гражданская война во Франции отвлекла бы Гиза от его интриг в означенных странах. Именно в этот момент она начала подумывать о поддержке Анри Наваррского.
Жаль разбивать устойчивый миф о человеческой симпатии, которую английская королева, якобы, испытывала к Наварре, но одной из главных движущих сил здесь были бриллианты наваррского дома. C которыми она так же надула Анри, как, совсем недавно, надула дона Антонио. Посланец Анри, по его словам, получил за них от Елизаветы всего 60 000 крон. Елизавета же всегда утверждала, что вложила в дело Наварры 300 000. Надо снять шляпу перед хитрой мудростью Наваррца: в декабре 1583 он ответил на действия Елизаветы не возмущением, а письмом, полным комплиментов.
444 ПЧ Дорогие, любимые, замечательные - спасибо! За терпение спасибо, за комментарии, за участие и поддержку. Спасибо за любовь к котам и любовь к истории.
Я сейчас на практике, в Хельсинки. Ну, ходим по домам и все такое. Так вот, в этой дебильной системе такая иерархия, что мой мозг улетел в неизвестные дали. Я просто не вижу в этом смысла: пересыпать из доцетницы лекарства в стаканчик, чтобы скормить пациенту - нужно разрешение. Налепить пластырь для улучшения памяти - нужно разрешение. Уколоть инсулин - разрешение. Сделать раскладку лекарств в доцетницу из коробочек по листу - разрешение. Причем, для каждого случая разрешение отдельное. Что еще интереснее, то разрешения на каждом месте работы выдаются отдельно. То, что выдано в пункте А данного города, не имеет силы в пункте В.
При этом, мы, учащиеся, у которых за плечами более 60 недель обучения, имеем право работать медсестрами. И вот получается, что на платной работе в выходные я колю, раздаю лекарства, леплю все пластыри, колю инсулин и клексан, провожу диализ, ставлю катетры и пр. Сама по себе. В понедельник прихожу на практику, где делать нельзя ничего, если рядом нет медсестры со всеми данными разрешениями. Очешуеть. Самое парадоксальное, что у меня все эти разрешения есть, но выданные в другой точке системы здравоохранения той же самой области.
Ладно. В реале вся эта хрень с разрешениями не работает. Сегодня утром было 8 пациентов, которых надо было распределить в дополнение к собственным листам обхода, разрешения или не разрешения. Признаюсь, что была уставшей, как собака после выходных, да еще не отошла от настоящей работы, за которую мне платили. И самоконтроль сдал, я влезла с "дайте мне несколько, я успею". Дали. Потом влетела тетка, которая как бы руководит моей практикой, подняла вселенский хай, что она умывает руки, потому что я, очевидно, считаю, что уже все умею и ей нечему меня учить, и вообще практикантов посылать делать настоящую работу противозаконно, и что у меня, как у учащейся, есть права НЕ делать работу, за которую мне не платят. И убежала прочь. Я, конечно, пошла, куда собиралась, ибо не сидеть же в конторе, когда вся бригада носится, высунув язык, с раздувшимися списками посещений.
Да чтоб оно все провалилось, вся эта система "практик". Ежу понятно, что людей повсюду не хватает, и учащихся-практикантов используют рабочей силой. Утверждать на голубом глазу, что это не так - наглая ложь или глупость. Во всяком случае, на 3 предыдущих практиках я пахала, как вол, гораздо больше, чем хотела и считала резонным. И вдруг, перед самым выпуском, попадаю к "руководительнице", которая считает по-другому. Не спрашивая моего мнения, заметьте. Попытки достучаться насчет того, что Я хочу от нее узнать, бесполезны. Она из ораторов, а не слушателей. Ну какой смысл мне мерять давление мануально по 5 раз на день каждый день или бесконечно колоть этот инсулин одним и тем же людям? Чему я при этом научусь? Я это уже давно умею делать, как ни странно. И много чего еще умею. А вот портативный измеритель INR никогда раньше не видела, его просто нет еще почти нигде. Там по капле крови из пальца можно мерять "густоту" крови, не надо каждый раз в вену лезть. Вот этому бы я поучилась. Потому как аппарат капризный и не очень еще совершенный.
В принципе, я себе пообещала, что на этой практике буду улыбаться, молчать, и делать, что скажут. Но некоторые вещи просто невозможны. Против натуры не попрешь, и первый же кризис заставил меня быстренько взять в руки вожжи. Ну что делать, если я по натуре человек активный. Не мое это "улыбаемся и машем".
Оссподи, еще 3 недели в этом дурдоме. Апрель и май, по счастью - лабораторные анализы, в которых я не бельмеса еще. Там не надо будет изображать простоту, там я на самом деле буду Незнайкой. А потом, 2 июня, забуду учебу, как кошмарный сон. Останется только крайне негативное мнение о том, как организован процесс. А руководитель практики от школы лепечет что-то типа "ознакомься с лечением нескольких пациентов, например, по какой причине данному дают Эмконкор". Так и хотелось сказать, что милая девочка, если бы я на данном этапе все еще не видела бы пациента единым целым, и не понимала действия лекарств, меня надо бы было гнать поганой метлой из системы здравоохранения.
Когда пыль от очередной заморочки с Шотландией на время улеглась, наступило время заняться делами домашними, хотя и не более приятными: все-таки, как удалось подготовить возможный побег Марии Стюарт? Уолсингем уже знал от своего информатора Фагота (Джиордано Бруно), что центральными фигурами самого заговора являются Трогмортон и Говард. Не без помощи испанского посла, конечно, через которого шла вся переписка Марии.
читать дальшеВ обширнейшем семействе Трогмортонов практически все были католиками, кроме ветви, из которой происходил сэр Николас Трогмортон, работавший в администрации Елизаветы и находивший ее религиозные взгляды слишком близкими к католическим догматам. Сэр Фрэнсис Трогмортон, интриговавший в пользу Марии Стюарт, был, таким образом, вполне в своем элементе и имел весьма обширные связи среди католиков в Англии и за границей. Говард тоже вписывался по своим убеждениям в планы католиков, потому что еще вовремя восстания северных лордов он был гораздо более замешан в дела своего брата, чем об этом было принято говорить вслух. Почему-то этому Генри Говарду вообще упорно покровительствовали и Елизавета, и ее ближний круг. Очевидно, в качестве компенсации за то, что его старшим братом пришлось пожертвовать в политических игрищах. Тот, конечно, сам подставился, но все-таки.
Трогмортон?
Итак, 4 ноября 1583 года «два джентльмена, не внушающих доверия» были посланы арестовать Фрэнсиса Трогмортона в его доме, находившемся рядом с Байнардс Кастл. Когда Трогмортона увезли в Тауэр, вышеупомянутые джентльмены обыскали дом, и нашли изрядное количесво инкриминирующих бумаг. Например, 12 копий «нелегального генеалогического древа, подчеркивающего права Марии Шотландской на трон Англии». Кроме этого, нашлись планы портов Англии, наиболее подходящие для высадки армии, и какие-то списки с именами католиков высокого ранга в Англии.
Говард
В момент ареста сэр Трогмортон гордо заявил, что «лучше претерпит тысячу смертей, чем выдаст кого-то», но ему хватило одной сессии на дыбе в умелых руках образованного палача Тауэра Нортона. Он признал, что действовал в интересах Марии Стюарт, подготавливая вторжение герцога Гиза, которое должен был финансировать Филипп Испанский. Вторжение должно было произойти в порту Арундел, Сассекс. Вот цель этого вторжения была несколько расплывчатой: то ли просто умыкнуть Марию, то ли начать, заодно, рекатолизацию Англии. Скорее всего, по обстоятельствам. Интересным моментом было то, что Филипп денег Гизу, все-таки, не дал. Поэтому никакой высадки не случилось.
Тем не менее, именно испанское посольство координировало всю деятельность заговорщиков, и 19 января 1584 года послу Испании пришлось держать ответ перед королевским советом.
Уолсингем зачитал ему лист обвинений из шести пунктов:
1. Тайная переписка с королевой Шотландии 2. Конспирация с некоторыми подданными Ее Величества с целью освобождения королевы Шотландии 3. Переговоры с английскими католиками, с целью завербовать их в поддержку высадке католических принцев, если таковая произойдет 4. Аргументирование в пользу заговора обещанием, что король Испании возьмет половину расходов на себя 5. Укрывательство слуги королевы Шотландии Чарльза Пейджета, изгнанного из королевства, и вернувшегося тайно, чтобы разжигать недовольство католиков и присматривать порты для высадки 6. Владение неким зеленым вельветовым ларцом, содержащим планы конспираторов, который ему передал Фрэнсис Трогмортон
Обвинения закончились советом покинуть королевство в течение 15 дней.
Посол побагровел и заявил, что пусть-де сначала докажут, и вообще «дон Бернадино Мендоза рожден завоевывать королевства, а не устраивать в них беспорядки». Но Англию, все-таки, покинул, причем через пару дней. Наверняка, с большим облегчением. В ноябре 1584 года он занял пост испанского посла в Париже.
Фрэнсис Трогмортон был казнен, как государственный изменник, в июле 1584 года, а вот Генри Говард снова был спасен покровителями. Причем, в этот раз выступать ходатаем перед королевой Сесил отказался. Ходатаем выступил старший, нелюбимый сын Сесила, который пристроил Говарда как бы под ответственность кого-то из своих родичей Бэконов.
Кстати, о личности Чарльза Пейджета, упомянутого в обвинениях, ходят разные слухи. Он, несомненно, участвовал во всех заговорах, закручивавшихся в Европе против Англии и Елизаветы, но он также информировал и министров Елизаветы о том, что именно против Англии замышляют. Во всяком случае, Роберт Хатчинсон, собравший полный список людей, бывшими шпионами Уолсингема, Пейджета в нем не упоминает вообще.
Сам Уолсингем написал о Пейджете только следующее: «Charles Paget is a most dangerous instrument, and I wish, for Northumberland's sake, he had never been born». Очевидно, именно Пейджет наклепал на Нортумберленда, которого прицепили к заговору Трогмортона. В начале 1584 года сэр Генри отделался несколькими неделями в Тауэре и был отпущен.
Но, к сожалению, Чарльз Пейджет сообщил, что Нортумберленд был за освобождение Марии Стюарт и за свободу католиков в Англии, поэтому он поддерживал идею иностранного вторжения. И Нортумберленда пришлось арестовать снова.
В этой истории много таинственного – снова загадка без разгадки. Хатчинсон просто пишет, что сэр Генри Перси застрелился в Тауэре из пистолета, заряженного тремя свинцовыми пулями. Возникает законный вопрос, как сэр Генри получил в Тауэре пистолет? Англоязычная Википедия ссылается на A True and Summarie Reporte по поводу смерти сэра Генри, где установлено, что тот покончил с собой. Упоминаются слухи, что за день до смерти Нортумберленда сэр Кристофер Хаттон приказал лейтенанту Тауэра взять для охраны сэра Генри нового стражника, который потом словно испарился (и знали его в Тауэре, как Бейлифа, что было, скорее, кличкой чем именем). Обвиняли, собственно, правительство Елизаветы в убийстве Генри Перси.
Проблема в том, что правительству сэр Генри не был интересен. Зато позднее сына и наследника сэра Генри подозревали в католических симпатиях именно потому, что он общался с Чарльзом Пейджетом. Неисповедимы пути придворных и родственных интриг.
Елизавета не была бы Елизаветой, если бы не попыталась очаровать и Эсме Стюарта, которого считала опасным и хотела бы видеть мертвым. Схема в таких случаях у нее была одна, своеобразная, но не вполне лживая. Как комплимент к статусу Эсме, она попросила его не обнажать при ней голову. Как объяснение, она рассказала ему, как ей виделась созданная им ситуация в Шотландии: интрига Гизов, религиозная революция, ссора с Англией. К тому же, она знала, что он вел переговоры с иезуитами, ведь вел, не так ли? И все это – с милой и душевной улыбкой, без обвинительных интонаций.
читать дальшеЭсме ей подыграл, но выглядел менее убедительно, потому что ему-то, в отличие от Елизаветы, пришлось лгать. Какая религиозная революция? Он – протестант, видит Бог. Какие Гизы? Какие иезуиты, он в жизни ни одного не встречал. А что касается Англии, то он всегда говорил королю, что Англия – лучший друг Шотландии. Ведь весь скандал разгорелся именно потому, что они с Джеймсом попытались скопировать английскую систему подчинения церкви королевской власти.
Скорее всего, Елизавета была разочарована. Тем не менее, она весьма двусмысленно пообещала Ленноксу помочь ему вернуться в будущем в Шотландию – если он поведет себя во Франции правильно, а она присмотрит за ним во Франции, пусть и не сомневается.
Леннокс не пошел к испанскому послу. Хотя не мог не понимать, думаю, что никого этот визит не удивил бы. Он передал Мендозе через своего секретаря, что собирается вернуться в Шотландию сразу, как только король Джеймс окажется на свободе. Мендоза спросил секретаря, собирается ли Эсме посещать протестантские богослужения и в Париже? Секретарь признал, что ничего другому его господину не остается: если Джеймс поймет, что его обожаемый родич остался католиком и только притворялся протестантом, он не вызовет его в Шотландию. Мендозу слегка перекосило, он не любил двуличных людей. Сам-то он неоднократно просил Филиппа отозвать его из Лондона именно потому, что находил английскую политику слишком кучерявой для своего восприятия.
В общем, если от встречи англичан с Эсме Стюартом и был какой-то прок, так это разочарование в том, кого они несколько лет буквально демонизировали.
Хотя в тот момент вмешательство Филиппа в дела Шотландии выглядело более вероятным, чем обычно. Дело было не в Шотландии, разумеется, а снова во Франции. Испанцы знали, что король Франции серьезно болеет. Его преемником мог бы стать Франсуа Алансон, но, с точки зрения католиков, Франсуа был личностью ненадежной и, к тому же, личностью в Нидерландах, а не в Париже. Вот Гиз – да, Гиз был истинным католиком старой формации, причем Гиз был способен привлечь к себе людей. Филипп был готов поддержать притязания Гиза на престол Франции, а это значило, что от Филиппа ожидалась поддержка планам Гиза и в Шотландии.
Известно, что попытка Леннокса играть в протестанта в Париже вызвала такую ледяную реакцию у его покровителей, что он попытался найти себе новых. В частности, он заверял английского посла в Париже, что хотел бы служить Елизавете, потому что Мария его разочаровала. Но жена Эсме сидела в апартаментах королевы-матери, а служащие Гиза были замечены в доме Леннокса. Посол склонялся к тому, что услуги Леннокса стоит принять. Елизавета порекомендовала своему послу людей Эсме привечать, давать им возможность говорить столько, сколько они хотели, но быть настороже, потому что Ленокс не может быть искренен в своих уверениях. С другой стороны, она не отметала начисто возможность того, что Эсме Стюарт действительно решил сменить сторону.
На самом деле, похоже на то, что Эсме просто хотел вернуться в Шотландию, заручившись поддержкой Елизаветы. Не стоит недооценивать Леннокса. Он, конечно, раскрыл перед английской королевой все карты шотландского заговора, но он не мог, к тому времени, не знать, что англичане знают эти детали и без него. Но ведь Леннокс знал намного больше, и кто его знает, как далеко он был готов зайти. Мы никогда не узнаем, как далеко, потому что он внезапно и скоропостижно скончался в процессе тайных переговоров с английским послом. Возможно, он умер по естественным причинам, хотя ничто не предвещало. Возможно, его отравили Гизы, чтобы предотвратить утечку по-настоящему опасных сведений о том, кто подготовил побег Марии Стюарт в Англии настолько, что дело застопорилось только из-за неуступчивости Шрюсбери. Скорее всего, его отравили иезуиты, о делах которых он знал гораздо больше, чем они хотели бы открыть миру и английской королеве.
В Шотландии место около Джеймса занял Арран, шотландские лорды хотели бы английских денег, Елизавета платить неверным союзникам не собиралась. С ее точки зрения, было глупо платить за то, что шотландцам все равно придется сделать уже в силу приверженности жесткой форме протестантской веры. С Джеймсом было сложнее. Он заявил, что ожидает от английской королевы или возврата наследства, оставленного ему бабушкой (графиней Леннокс), или выплаты этого наследства в денежном эквиваленте. А эквивалент был размером в 5000 фунтов. Ежегодно! Вот если он получит то, что по праву его, Джеймс готов следовать советам Елизаветы. Он отвергнет французов и даже ратифицирует то самое Лейтское соглашение, которое маячило яблоком раздора между двумя королевствами уже много лет. Если же Елизавета решит не платить, то он найдет более щедрых спонсоров в другом месте. О своей матушке, Марии, Джеймс, между прочим, и словом не обмолвился.
Зато Елизавета не собиралась упустить столь блестящую возможность поговорить с сыном о матери. Она отправила Джеймсу то письмо, которое написала ей Мария – относительно ее совместного с сыном правления. Ответ Джеймса был достаточно прямолинеен: он хотел бы, чтобы его мать перестала плести интриги и успокоилась. " He wished, that his mother would give over her plots, and would turn truly to the religion received in the two realms ". Далее, Джеймс заверил Елизавету, что словам Марии вообще верить нельзя: как только она окажется на свободе, она перевернет всю Шотландию вверх дном, и все ее обещания о том, что она будет просто частым лицом – ложь.
Теперь Елизавета была совершенно уверена в том, что никаких сентиментальных чувств к своей матери юный король Шотландии не питает, как и она к нему, собственно. Культ страдалицы Марии строился для общественности. Королева понимала, что она может и не дать денег Джеймсу, а просто угрожать ему освобождением Марии. Тем более, что требование наследства было не единственным требованием денег. Джеймс, уставший от вечных похищений, нуждался в собственной гвардии, числом в 300 человек. И оплачивать его охрану пришлось бы Англии.
А дальше начинаются сплетни. Елизавете шепнули, что ее дорогой Лейчестер не только планирует женить своего сына на Арабелле Стюарт, но и выдать одну из своих сводных дочерей за Джеймса. Дочерей Летиции Ноллис. Естественно, Елизавета просто взбесилась. Возможно, поэтому она заявила шотландцам, что никакого договора с ними заключать не будет, если Мария этот договор не подпишет. А денег она никому платить не собирается. Достаточно того, что она давно пеклась о благополучии Джеймса, не видя с его стороны никакой благодарности. Что касается наследства, то его сейчас изучает целая армия юристов. Когда решат, тогда и поговорим.
И вообще, «Her servants and favourites professed to love her for her high qualities, Alengon for her beauty, and the Scots for her crown; but they all meant the same in the end. They wanted nothing but her money, and they should not have it.» («Ее служащие и приближенные утверждают, что любят ее за высокие качества, Алансон – за красоту, шотландцы – за корону, но у них у всех одно на уме: они просто хотят ее денег, и ее денег они не получат»).
Что касается Марии, то она, после того, как ее ознакомили с посланиями сына, согласилась с тем, что если ее освободят, то она добровольно останется в Англии, никогда не будет интриговать против Англии, и оставит вопрос о престолонаследии английскому парламенту. Елизавета хотела бы, чтобы Мария впредь оплачивала свои расходы из собственного французского наследства, но особо на этом не настаивала.
Проблема, тем не менее, была. Заключая договор с Елизаветой, Мария признавалась, этим самым, королевой Шотландии. А это признание взбудоражило бы всю Шотландию. Собственно, уже само освобождение Марии, пусть и с ограничением свободы передвижения в 10 миль от места жительства, было бы настоящим потрясением. В общем, Марии объяснили, что Елизавета вполне готова дать ей статус принцессы, живущей в Англии и имеющей собственный, католический двор, но вот Джеймс… Джеймс устраивает проблемы, и поэтому Мария останется там, где она есть.
Судя по этим действиям, Елизавета отказала Джеймсу в деньгах не по злобе на то, что дочь Летиции могла бы стать шотландской королевой. Елизавета отказала просто потому, что могла стравить своих противников, не заплатив за это и шестипенсовика. Ей было из чего платить – в 1583 году в сундуках английской королевы скопилось полмиллиона фунтов золотом. Так что дело было не в деньгах, а в принципе.
Ух, столько всего красивого, цветочного, розово-красно-нарядного, что не могу удержаться от провокации В конце концов, каждая старушка когда-то девицей была!
Елизавета решила воспользоваться взбудораженным состоянием Шотландии и снова образовать там про-английскую партию. Она даже рассталась с 3 000 фунтов в пользу графа Ангуса (Арчибальда Дугласа), чтобы тот каким-то образом избавился от Эсме Стюарта. Генри Говард немедленно донес о происходящем в Эдинбург, и для Эсме наступили черные дни.
читать дальшеДело не в том, что Леннокс был трусом, вовсе нет. Но он не был воспитан в Шотландии, где методы решения конфликтов были весьма прямолинейны, а люди привыкли к тому, что их жизни что-то всегда угрожает. Нервы сеньора д’Обиньи сдали. Эсме просто перестал покидать свои апартаменты. Впрочем, вскоре он пришел в себя и продолжил свару с генеральной ассамблеей.
Ассамблею согнали практически силой. Эсме прихватил с собой Монтгомери, дал ему вооруженный конвой и отправил прямо в Эдинбург с посланием: экскоммуникация или нет, а Монтгомери назначен королем епископом, значит, он и есть епископ. А сам поставил перед ассамблеей вопрос ребром: кто правит Шотландией? Они или король? Разумеется, прямого ответа он не получил, только брюзжание, что король нарушил свою клятву, навязывая им епископа, что Божьи враги в государстве имеют силу, а верные сыны изгнаны из всех значительных мест, и все в таком духе.
Когда Эндрю Мелвилл представил протесты королю, Арран спросил, кто посмел подписать это изменническое послание? «Мы», - был очевидный ответ Мелвилла. «И мы умрем за наше дело». Умирать никто, собственно, не собирался. Чернь Эдинбурга поднялась, и забросала несчастного Монтгомери сельскохозяйственной продукцией, удачно зажав епископа с его эскортом где-то на рыночной площади. И Эсме сдался.
Его подвело то, что всегда подводило французов, когда дело касалось Англии или Шотландии. Они действительно не понимали, что в этих странах король-то он король и суверен, но правит только вместе со своим народом через ассамблею или парламент. В противном случае, с королем что-то приключается. Харизматические личности на троне еще могли играть против своих лордов, если их поддерживало большинство населения. Но Джеймса население, кстати, не поддерживало. Харизма там если и была, молодой король никак ее не проявил, а никаких достоинств Джеймс еще не заслужил в глазах своего народа. Вот народ и поднялся защищать то, что народ объединяло: религия и независимая церковь.
Леннокс написал Филиппу Испанскому и Марии Стюарт, что он собирается покинуть Шотландию, прихватив Джеймса с собой. Мария, разумеется, встала на дыбы и потребовала, чтобы Эсме оставался на своем посту, пока не получит ответ от Филиппа. Мендоза, через которого пошло это письмо, призадумался. Похоже, что он был прав, сомневаясь в успехах проповедей иезуитов среди шотландцев. Похоже, никакой рекатолизации Шотландии просто не получится. Что касается Филиппа, то тому, как всегда, не до Шотландии, разобраться бы с Нидерландами и тем узлом, который там завязался. По сути, Алансон был его врагом. Король Франции участия в заварушках провинций не принимал, но все знали, что Алансон не действует против воли своего брата. То есть, Филиппу как-то надо было воевать с герцогом Франсуа, не воюя, чтобы не задеть короля Франции.
А Франция упорно шла тем путем, на который угодила невольно, из-за интриги Елизаветы Английской. Франция продолжала поддерживать притязания дона Антонио на престол Португалии. Одна эскадра уже была отправлена, другая собиралась отплыть. Командовал эскадрой Филипп Строцци, и вторым командиром был назначен гугенот де Бриссак. Но, опять же, поддерживал дона Антонио отнюдь не король Франции, нет. Эскадры снаряжала, как частное лицо, Екатерина Медичи.
Сущий кошмар для Филиппа, воюющего в двух направлениях с французами, не находясь, официально, в состоянии войны с Францией! До Шотландии ли тут?
Впрочем, официальная война стала казаться довольно близкой после того, как испанцы буквально растерзали флотилии, поддерживающие дона Антонио, обойдясь без всякого джентльменского пиетета и с захваченными французскими дворянами. Король Анри официально послал деньги своему брату в Нидерланды, и это было довольно громкой декларацией.
В Шотландии же творилось что-то невообразимое. После открытой ссоры ассамблеи с королем, Ситон и Максвелл попытались захватить несколько лидирующих священников, но потерпели неудачу. Одновременно стало известно, что Эсме Стюарт запросил у герцога Гиза 500 человек для укрепления Дамбартона. Рутвен, поддержавший Эсме в свержении Мортона из чисто личной неприязни к Мортону, рассорился с Дугласами, а теперь поссорился и с Эсме (тот обозвал его жалким трусом в какой-то дискуссии). Рутвен поднял старый альянс с Линдсеем, Маром, младшим Мейтлендом и Ангусом, решив похитить короля Джеймса, пока его не похитила католическая партия куда-нибудь за границу. Впрочем, ходили слухи, что католикам и не пришлось бы похищать Джеймса, тот с дорогой душой уехал бы во Францию.
Нельзя сказать, чтобы Елизавета и Уолсингем были в стороне от всего происходящего. Собственно, Елизавета этот план и одобрила.
Как ни удивительно, но пока в Шотландии лорды только что за грудки друг друга не хватали, король Джеймс… охотился. Может, и не случайно, кто знает. Соответственно, перехватить его Мару и Рутвену ничего не стоило. Пленному королю вежливо, но жестко указали, что некие авантюристы и убийцы должны быть высланы из страны, а он, король, должен подписать примирение со своей ассамблеей. На напоминание Джеймса о том, что он – их король, они опять апеллировали к Богу, перед которым были в большей ответственности, нежели перед королем.
Джеймс бесновался, объявлял голодовку, но… Что он мог, запертый в Стирлинге с теми, кто по-настоящему управлял его королевством? Конечно же, надолго его протестов не хватило, умереть он был не готов. Да и не дали бы ему умереть, подозреваю. Джеймсу пришлось подписать документ о том, что Леннокс и Арран пытались погубить в его королевстве веру, развращали его мораль и предали королевство римскому папе. Леннокс и Арран открещивались от обвинений, как могли.
Единственным человеком, кто был готов не объясняться, а сражаться, оказалась Мария Стюарт, засыпавшая письмами папу, Гизов, Мендозу… Но ее охраняли хорошо, и граф Шрюсбери был верен своей королеве. Вся конспирация рассыпалась, как карточный домик. Французы хотели бы сохранить свое влияние в Шотландии, но ссориться с Елизаветой они не могли, а она ясно дала понять, что если Франция вмешается в дела Шотландии, то в них вмешается и Англия. В Шотландию же Елизавета отправила весьма своеобразное послание Рутвену и Мару. Она не возражает против того, что они сделали. Она просто недовольна тем, как они это сделали. А именно, тем, что унизили короля. Но она надеется на их здравый смысл и на то, что отношения двух королевств останутся дружественными. Язык дипломатии, в том числе, и современной дипломатии.
Джеймс потом сведет свои счеты, со всеми, кто унизил его, кто унизил его друзей. А пока… Пока он был абсолютно в том же положении, в котором была когда-то его мать. Ходили слухи о том, что Рутвен и Мар были готовы даже отравить Джеймса, потому что идиотами они не были. Совершенно очевидно, что они не могут вечно держать короля в заключении. Так же очевидно для них было и то, что если они Джеймса отпустят, то он им потом напомнит обо всем, и напомнит без всякой жалости. Все, собственно, зависело от Елизаветы.
Как человек, она страстно хотела бы, чтобы Эсме Стюарт и Арран были убиты, легально или нет. Она также предпочитала Марию ее сыну. Как правительница, она была вынуждена быть прагматичной. Дело в том, что французы дали ей понять: если она хочет, они могут сделать ей приятное, но, в таком случае, ей придется активно возобновить переговоры о своем замужестве и самолично написать Алансону, четко и ясно. А если ей так сильно не хочется замуж, она может отдать герцогу Франсуа маленькую Арабеллу Стюарт, и назначить их своими наследниками. Но Арабелла была бы следующей в линии наследования, если бы с Джеймсом что-то приключилось в Стирлинге. И Лейчестер хотел Арабеллу для своего сына.
Пока в Лондоне занимались высокой политикой, в Эдинбурге действовали. Эсме попытался освободить Джеймса силой. План был раскрыт, и Рутвен перевез короля в Эдинбургский замок, который Эсме и атаковал. В тот момент жизнь Джеймса не стоила ни гроша, и никому, кроме Эсме, эта жизнь не была важна. Он написал на стене своей комнаты: «A prisoner I am and liberty would have.» Наутро кто-то написал поверх этих слов: «A Papist thou art and friend to a slave; A rope thou deservest, and that thou shalt have». Из этой патовой ситуации был один выход: Эсме Стюарт должен был покинуть Шотландию.
И он это сделал, вопреки приказам Гизов, Рима, Филиппа, Марии. Эсме знал, конечно, что ему никогда не простят ослушания, и он не ошибся. Но, похоже, он, все-таки был другом своему несовершеннолетнему королю и родичу. И он уехал, но не в Париж, как можно было бы ожидать. Нет, он уехал в Лондон. К Елизавете.
В июне 1583 года королю Шотландии Джеймсу исполнилось 17 лет. В общем-то, уже не ребенок. Сказать, что он не любил Елизавету – это не сказать ничего. Искренних претензий было, собственно, две: власть и деньги. Королева Англии упорно не признавала его королем и наследником своего престола. Вместо того, чтобы взять племянника под свою защиту, она более или менее успешно игнорировала его существование под властью сменяющихся регентов, которых объединяла одна черта: суровое отношение к мальчику, который, вообще-то, был их королем.
когда Джеймс вырастет...
читать дальшеБолее того, Елизавета прибрала к рукам наследство короля от графини Леннокс. А без денег и без реальной власти кем был Джеймс в Шотландии? Пешкой в руках своих ноблей. Так было до того, как в жизни Джеймса появился Эсме Стюарт. С ним и его друзьями Джеймс узнал радости охоты, свободы, придворных развлечений. От восторга по поводу новой жизни до восторга по отношению к Франции, откуда все это веселое и хорошее пришло, был всего один шаг.
Увы, полному восторгу мешал висящий с незапамятных времен вопрос о титуле короля Джеймса. Мария Стюарт не могла признать своего сына королем, потому что этим она косвенно признала бы законность своего смещения. Она попыталась, после казни Мортона, подружиться со своим отпрыском, написав ему горячее письмо о том, что пришло его время выступить на защиту своей матери, стать ее рыцарем, но тот проявил энтузиазм умеренно. Культ Марии строить начал, но от своих прав в пользу мамочки отказываться не торопился.
Одновременно предприимчивая дама написала Елизавете, пригрозив ей передать все свои титулы и права сыну. Это было смелым ходом, и Мария не побоялась объяснить своей сопернице его последствия: у Елизаветы появился бы претендент на ее драгоценный трон, враждебно к ней настроенный, и расположенный к ее врагам. К тому же, молодой.
Елизавета тоже не любила Джеймса. Ее поразило, как хладнокровно он отдал на заклание Мортона. «Двуличная скотина» - был ее приговор. Ей пришло в голову, что в сложившихся обстоятельствах она могла сделать сразу два хода. Во-первых, прижать Джеймса угрозой поддержки прав его матери на шотландский трон. Во-вторых, подогреть начавшиеся столкновения между Эсме Стюартом и графом Арраном.
Надо сказать, что английские католики вовсе не стремились заменить свои надежды на Марию надеждами на протестанта Джеймса. Отцы иезуиты тоже предпочитали иметь дело с Марией и с Филиппом Испанским. Фроде определяет «подозрительного дантиста», о котором шла речь в предыдущей истории, как молодого иезуита Кричтона. Рассказ Фроде проливает свет на странное происшествие с забытой лупой, под оправой которой были спрятаны важнейшие документы. Кричтон торопился. Ему было необходимо встретиться в Эдинбурге с Эсме Стюартом, у которого была миссия от иезуитов, и с католиками, представляющими шотландскую оппозицию. Более того, Кричтон пересекал границу не один, а с оксфордцем Холтом, который перешел в католичество. Вот с Холтом что-то на границе случилось. Вроде, он заболел. Возможно, что инкриминирующий объект был именно у Холта, который изображал слугу дантиста.
Был май 1582 года, напоминаю. И речь шла об обращении Джеймса в католичество. Кричтон спросил для начала, будет ли иезуитам дано при Джеймсе право свободно проповедовать в Шотландии, и найдут ли укрытие в Шотландии беглецы-католики из Англии? Ответ был, что будет и найдут. Но Кричтон, почему-то, не решился довериться Эсме Стюарту, который, по идее, должен был быть главной опорой иезуитов в стране. Возможно, молодой человек решил не мозолить шотландцам глаза в компании того, кто притворялся протестантом. Кричтон общался, в основном, с явным католиком Ситоном.
Пока Кричтон ездил в Англию к Мендозе, Холт оправился от своей болезни, и сам отправился в Эдинбург. Там он встретился с теми же людьми, с которыми встречался и Кричтон, но несколько с другим эффектом. Почему-то с Холтом Эсме Стюарт решил пооткровенничать. Он сказал Холту, что иезуиты, конечно, могут попытать счастья со своими проповедями королю и Шотландии. Более того, зная Джеймса, Эсме предполагал, какие именно вопросы король будет задавать, и какие аргументы будет для него подходящими. Но Эсме был убежден, что проповеди католицизма в Шотландии не приведут ни к чему. Что лично он собирался сделать, это захватить управление страной от имени Марии Стюарт. Джеймса он собирался или принудить действовать вместе, или вообще вывезти в Испанию. Там юноше объяснили бы, что он – не король, пока живет его мать, а его будущее зависит от того, примет ли он католицизм.
Эсме, тем не менее, потребовал от Холта, чтобы тот проконсультировался с самой Марией через Мендозу. Без отмашки свергнутой королевы нынешний герцог Леннокс ничего делать не собирался. А если отмашка будет, то ему понадобятся наемники из Франции или Испании, числом в пару тысяч человек. Эта схема ставила в сложное положение Мендозу, которому его король четко приказал не влезать в заговоры. Учитывая последующие события, я бы заподозрила, что Холт, после приключения на границе, стал агентом Уолсингема. Если вообще не был агентом службы безопасности королевы в Оксфорде с самого начала. Почему? Потому что в то же время, когда Холт окучивал в Эдинбурге Эсме Стюарта, родственник и секретарь Уолсингема сидел у Марии Стюарт. Судя по письмам Марии Мендозе, ее вполне убедили в том, что Елизавета, в сложившихся обстоятельствах, сделает ставку на Марию, предложит ей компромисс. Причиной были названы сложности королевы с Францией из-за истории с Алансоном, и сложности с Испанией из-за жадности до чужого имущества.
Наверное, это было по-настоящему захватывающее время для Марии Стюарт. Она вела переписку с Лондоном, Парижем и Эдинбургом. Она писала Мендозе, Ленноксу, папе в Рим, архиепископу Глазго, переписывалась с иезуитами и Гизами. Ей даже дали некоторые послабления в отношении передвижения ее гонцов, что Мария поняла, как выигранный раунд в войне с Елизаветой. На самом деле, Уолсингем играл с ней, но она об этом не знала.
Все складывалось гладко и в Шотландии. Мария радостно дала отмашку Эсме через Холта. Гизы, одновременно, через Кричтона. Кричтон также привез известие о том, что Филипп, которого Рим достал до печенки, пообещал послать свои войска в Шотландию сразу, как будет решен вопрос с королем Джеймсом. Эсме Стюарт, герцог Леннокс, стал центром заговора. Его задачей было восстановить католицизм в Шотландии и отправиться маршем в Нортумберленд, где должно было начаться восстание английских католиков. После чего Англия, разумеется, примкнула бы к восставшим, узурпаторша Елизавета была бы свергнута, а Мария заняла бы полагающиеся ей по праву крови троны. Красиво?
Мендоза не поверил именно в эту красоту. Особенно в пункте о вторжении испанцев через Шотландию. По его мнению, в лучшем случае Кричтон принял слишком буквально неопределенные обещания Рима, а в худшем – просто придумал историю сам. Добило его веселое предложение Кричтона и Холта встретиться с ними для переговоров в Париже. «Как будто я могу оставить свой пост без разрешения и объяснений!», - негодовал он. Мендоза, надо отдать ему должное, попытался исправить то, что исправить было возможно. Он написал Марии и Ленноксу, папе и руководству иезуитов, пытаясь объяснить им абсурдность плана. Но он добился лишь того, что заговорщики обратились к испанскому послу в Париже, де Тасси.
де Тасси (впереди?)
Де Тасси тоже был связан требованием Филиппа не встревать в локальные дрязги, но он, не зная Англии, в возможность успеха заговора поверил. Мендоза отписал о происходящем Филиппу. Филипп категорически запретил участникам заговора рассчитывать на его помощь. Он был готов дать только небольшие суммы для деятельности иезуитов в Шотландии, не больше.
К тому же, Джеймс Шотландский вовсе не был склонен переходить в католическую веру. Возможно, он был наивен в вопросе человеческих отношений, но за книгами его держали большую часть жизни, и тупицей Джеймс не был. Интересно, что протестантские принципы не мешали ему мечтать ввести в Шотландии ту же систему назначения епископов, какую ввела Елизавета в Англии: не государство в государстве, а чиновники короны. Поскольку место Епископа Глазго оставалось свободным, Джеймс назначил туда Роберта Монтгомери из Стирлинга. Пресвитерианцы Глазго такого назначения, конечно, не потерпели, потому что поняли: речь идет о независимости шотландской церкви. Дрязги между протестантами достигли своего пика именно весной 1582 года, когда заговор католиков был без пяти минут готов. Вернее, без пяти тысяч испанских солдат, которые и не имели намерения вмешиваться в дела Шотландии.
Генеральная ассамблея пригрозила даже экскоммуникацией Монтгомери. Король решил не сдаваться, и пригрозил ассамблее, что объявит их всех изменниками. Ответ ассамблеи был довольно груб: выбирая между человеком и Богом, они выберут Бога. Король, конечно, слишком молод для того, чтобы понять, куда ему лучше не соваться, так что пусть слушает тех, кто старше и мудрее. Бедный Джеймс.
Роберта Монтгомери и вовсе стащили с амвона и вышвырнули из собора в Глазго без всяких церемоний.
Одновременно началась травля Эсме Стюарта.
Против Эсме интриговал еще один человек, граф Арран (Джеймс Стюарт, которому волевым решением передали этот титул от Гамильтонов). По сути, Джеймс Стюарт мог бы возглавить оппозицию церкви молодому королю. Эсме Стюарта он просто ненавидел за то, что тот был сделан королем первым человеком при дворе. Но Джеймс Стюарт ухитрился соблазнить жену своего старого друга, Роберта Стюарта. Причем, соблазнил неаккуратно: леди Элизабет забеременела, был дикий скандал, сэр Роберт с женой развелся, а сэр Джеймс еле на соблазненной успел до родов жениться. Поэтому суровые отцы шотландской церкви графа Аррана не считали ни порядочным человеком, ни хорошим христианином. Вряд ли многие даже признавали его титул графа Арран, который по праву веками принадлежал Гамильтонам. Роберту Стюарту вобще не повезло: друг украл у него жену, а племянник – титул. Роберт Стюарт был, кстати, братом родного деда короля.
Так что одним не очень прекрасным воскресеньем некий Джон Дюре, проповедник, провозгласил со своей кафедры в Эдинбурге, что и Леннокс, и Арран развращают ум короля. Кто-то пустил слух, что Леннокса и вовсе видели в компании француза, который был активен в Париже во время событий Варфоломеевской ночи. Вполне может быть, кстати – гонец от Гиза. Леннокс вызвал Дюре к себе во дворец, который некогда принадлежал Мортону, обозвал «мелким бесом», и велел убираться из Эдинбурга прочь. В ответ, церковники действительно отлучили Роберта Монтгомери. И объявили, что следующим на очереди стоит Эсме Стюарт.
читать дальше1. Родители назвали тебя так, как назвали. А какие еще имена они рассматривали?
Жанна, Илона
2. С днем рождения какой известной личности совпадает твой собственный день рождения?
Adrienne Ames
3. Сколько тебе лет по твоим собственным представлениям?
Никогда не думаю о возрасте
4. Если бы была возможность посетить себя-в-детстве, какой бы возраст ты выбрал и какой подарок себе сделал (в пределах своих сегодняшних возможностей)?
10 лет. Щенка или котенка
5. У тебя есть повторяющийся кошмарный сон или мотив сна? О чем он?
Пустые коридоры, пустые улицы
6. Назови темы, мотивы или сюжеты, которые никогда не надоедают тебе в литературе и кино.
Пожалуй, преодоление. Желательно, в фэнтезийной обработке. И чтобы хэппиэнд.
7. Какая песня о любви для тебя является самой честной и правильной?
Не люблю песен о любви
8. Назови хотя бы три абсурдные, странные или непопулярные профессии, которые могли бы тебе подойти.
Монахиня (если можно причислить к профессиям), библиотекарь, лесничий
9. Какую из своих детских мечт ты смог воплотить в действительность, когда вырос?
Главную: о путешествиях и приключениях
10. Было ли в твоем детстве что-то, что казалось тебе непонятным и даже пугающим, но что неизменно приковывало к себе внимание и что ты смог понять и оценить, когда вырос?
Нет, никогда ничего не боялась, и всегда придумывала трактовку непонятному.
Осенью 1581 года Франсуа Алансон побывал инкогнито в Лондоне, и Елизавета зашла так далеко, что поцеловала его при свидетелях и дала ему свое кольцо. Это очень странная история, и есть немало ее версий. Все зависит от того, что собирается доказать исследующий. Фроде утверждает, что Елизавета, после этой сцены, сказала Хаттону и Лейчестеру, что то, чему они стали свидетелями, не обещание, а игра. Когда Дадли спросил, чем она собирается расплачиваться в этой игре, Елизавета устало ответила: «Словами, мой друг. Монетой, которую так дорого ценят французы».
читать дальшеУолсингем относительно этих событий писал своему приятелю с мрачноватым юмором: «Так мы и живем. Когда нам хочется дружбы и приязни от соседей наших, мы жалуемся и сожалеем, что не искали ее. Когда нам ее предлагают, мы не обращаем на это внимание».
В самом деле, периодически службе безопасности королевы удавалось обратить ее внимание на то, что Англию, возможно, противостояние Испании и Франции защищает. Но это противостояние ни в коем случае не защищает ее, королеву Англии.
В мае 1582 года служащий сэра Джона Форстера, задержал на границе с Шотландией какого-то подозрительного типа. Тип оказался зубодером, и в багаже у него не было ничего подозрительного – всего лишь инструменты для удаления зубов. И небольшое увеличительное стекло в оправе. По какой-то причине, когда зубодера отпустили, он уехал весьма поспешно. Настолько, что забыл прихватить увеличительное стекло.
Как-то странно забыл, потому что именно под оправой этого стекла хранились весьма важные документы, которые дон Бернардино де Мендоза, посол Испании в Лондоне, отправлял иезуиту Уильяму Грейтону, находящемуся в Шотландии. Документы, которые уличали дона посла, Эсме Стюарта и … Марию Стюарт в заговоре. И, самое очаровательное, передаточным звеном между всеми участниками был посол Франции в Лондоне, Мишель де Кастельно, сеньор де Мовиссьер. Именно через него заговорщики держали связь с Марией.
Вы еще верите в историю о забытом в спешке увеличительном стекле?
Ничего немедленного Уолсингем не предпринял. Он просто взял под наблюдение всех, кто пересекался с де Кастельно, и (возможно) начал работать против посла, распространяя о нем всевозможные слухи. При помощи какой-то загадочной женщины.
Но слухи и сплетни – это так, «черная пропаганда», а вот внедрение в посольство своего человека – это уже задача посложнее. Уолсингем сделал ставку на Уильяма Фоулера, которого нашел в одной из тюрем. Фоулер был теологом, католиком, и загремел в тюрьму сразу по возвращении из Франции, хотя вряд ли он имел какое-то отношение к деятельности иезуитов. Фоулер согласился работать на Уолсингема в обмен на свободу, и предложил французскому послу свои услуги в качестве специалиста по шотландским отношениям.
Де Кастельно не был легковерным простаком, но его уже довела до белого коления травля Уолсингема, и провал одного из своих агентов в Эдинбурге, Уильма Холта (алиас Бреретона), которого арестовали буквально на борту отплывающего во Францию корабля. А провернул операцию еще один агент Уолсингема, Роджер Альмонд (алиас Уильям Вавасур).При Холте обнаружили шифрованное письмо, смысл которого был в призыве к римскому папе и католическим правителям Европы напасть на Англию в пользу Марии Стюарт. Иногда шпионов было удобнее арестовывать в Шотландии, там их можно было пытать без особых разрешений, чего и потребовал от эдинбургских коллег Уолсингем. То те то ли предпочли, чтобы Холт успел скрыться, то ли тот сам всех обхитрил и залег на дно. Так что Мишелю де Кастельно просто пришлось взять нового человека.
Вскоре Фоулер сообщил Уолсингему, что в Шотландию отплывает некая леди, имеющая при себе шифрованные письма от де Кастельно к послу Франции в Эдинбурге, Франсуа де Роншеролю сеньору де Менвиллю. Судно задержали, письма нашли и отправили к Уоглингему. А у того работал Артур Грегори, абсолютный гений по части вскрытия и восстановления печатей. Перед де Роншеролем официально извинились за задержание корреспонденции, подчеркнув, что тайна дипломатической переписки свята, и его корреспонденция не вскрывалась. Сеньор де Менвилль принял извинения, потому что следов вскрытия действительно не нашел. Кстати, Артур Грегори перешел потом по наследству к следующему поколению английских политиков, так что бедные иностранные дипломаты…
Для верности, Уолсингем внедрил в 1583 г в окружение де Кастельно еще одного агента, известного под кличкой Генри Фагот. Среди гостей французского посла он числился, как Джиордано Бруно, представьте себе. Почему Бруно, подписывавший свои донесения знаком Юпитера, решил шпионить за католиками в пользу протестантов? Причин может быть несколько, и вряд ли мы узнаем точно, какая из них была определяющей.
Задачей Фагота было разговорить участников обедов посла Франции, потому что за столом говорилось много такого, что хотел знать Уолсингем. Например, Фагот-Бруно упоминает о письме герцога де Гиза, и выходит на след Фрэнсиса Трогмортона, который обедал у посла. Фрэнсис Трогмортон был племянником покойного ныне Николаса Трогмортона, одного из тех, кто был у самых истоков перехода власти от одной из дочерей Большого Гарри к другой. Но семейство Трогмортонов вообще отличалось любовью к оппозиционерской деятельности, так что Фрэнсис Трогмортон играл против королевы.
Генри Фагот соблазнил даже секретаря посла работать на англичан, и вскоре Уолсингем точно знал, кто в Англии работает связным между Марией Стюарт и ее сторонниками: Фрэнсис Трогмортон и лорд Генри Говард. Надо сказать, что один шпион ничего не знал о другом, и Фагот предостерегает Уолсингема относительно Фоулера.
Все снова закрутилось вокруг Шотландии, и недаром.